In Praise of Poetry

Сретение


Пророков не было. Виденья были редки.
И жизнь внутри изнемогла,
как в говорящей, пробующей клетке
непрорастающая мгла.

– Еще усилие – и всё, что возникает,
я всё, как руку, протяну,
весь этот сон о том, как время протекает
через враждебную страну.

И время движется, как реки Вавилона.
Неразделенную длину,
огромные года, их сон уединенный –
я всё, как руку, протяну.

Я руку протяну, чтобы меня не стало.
И знаю, как она пуста –
растенье пустоты, которое теряло
все, что впитала пустота.

Да, время движется, как реки Вавилона,
но тайну рабства своего,
но сердце рабства – музыкальным стоном
не выдаст плачущее существо.
И будет плакать молча и влюбленно
там, где заставили его:

– Прости, что эта жизнь не значит ничего –
она не знает о значеньи:
в живом волнении терпенья твоего
удержанное утешенье.

И забывая, и не зная как,
по тьме египетской участья
она несет тебе неповторимый мак –
коробку зрения и счастья!

Я вижу по земле, что вещи и значенья
она должна перевести:
так, как дитя глаза – на смелое растенье,
уже решившее цвести.
Да, время движется, как реки Вавилона,
но есть в безумии его
лицо, полюбленное легионом
чудес, хранящих вещество,

и каждый человек во сне неразделенном
искал и требовал его.

– Я выхожу из времени терпенья,
я выхожу из смертных глаз.
Ты руку протяни, спускаясь по ступеням
в последний из мильона раз!

Как медленно по шлюзам долголетья
из ослепляющего сна
к нам жизнь спускается и, как чужая, светит,
уже не зная, где она,
как засыпающие дети,
невероятна и одна...

И на руках была,
и на воде держала,
и говорила, как звезда.

И молодая мать слезами умывала
лицо, которое единственно стояло,
когда все вещи, как тяжелая вода,
по кровле скатыва&

Восемь восьмистиший
I

Полумертвый палач улыбнется –
и начнутся большие дела.
И скрипя, как всегда, повернется
колесо допотопного зла.
Погляди же и выкушай страха
да покрепче язык прикуси.
И из рук поругателей праха
полусытого хлеба проси.

II

Погляди, как народ умирает,
и согласен во сне, и умрет.
Как он кнут по себе выбирает,
над собой надругавшийся сброд.
Только шепот, и шепот, и шепот,
как песок по доске гробовой.
Только скверный и слышанный шепот.
Только шепот и вой нанятой.

III

Это имя еще не остыло.
Будет выродку что запятнать.
Еще будет рогожа, чтоб шила
наконец-то в мешке не узнать.
Странно, чтó оно разум пронзает,
это имя в позоре своем?
Видишь? – все туда землю кидают.
Кинь свою и не думай о нем.

IV

Кто поверит, что братство и счастье
оболгали мы, как никогда?
что тоской по страданью и страсти
ты была и пребудешь горда,
ты, душа... И прошедшей ученье
у преданий любви и стыда,
только это соблазн и влеченье
и подсказка, живая всегда.

V

Так раскольникам в тмутаракани
был подсказан огонь, внушена
кровь – чтоб знать, превращаясь в дыханье:
Солнце Правды проносит Жена.
И любой из сгорающих в хоре
поклянется, как перед душой:
вот, я вышел из времени горя,
и теперь хорошо, хорошо.

VI

Кто забыл, что судьба – это клятва
с неподкупной землею во рту,
ключ, которым замкнулась молитва,
и молчит, и глядит в высоту.
Клятва, твердо замкнувшая двери.
Клятва гласная, нынче и тут,
клятва в вечном и вечном неверье
в то, что коршуны сердце склюют.

VII

Никогда и ничем не сумею
переволить я волю Твою:
как могильную землю, развею,
как ребенка в утробе, убью –
но печалью, судьбой и любовью
как я сердце в себе изменю? –
Ты мной пишешь, как кровью по крови,
как огнем по другому огню.

VIII

Поклянись на огне состраданья,
на позоре, пригубленном &#

Кот, бабочка, свеча


Chat séraphique, chat étrange¹
Ch. Baudelaire
I

Из подозренья, бормотанья,
из замиранья на лету
я слабое повествованье
зажгу, как свечку на свету:
пусть дух, вернувшийся из чащи,
полуглядящий, полуспящий,
свернется на ковре, как кот:
кот серафический, молчащий –
и малахит его редчайший
по мне событья узнаёт.

II

Глядит волнующая сила –
вода, не сдавшаяся нам.
Она когда-то выходила
навстречу первым кораблям,
она круг Арго холодела,
как смерть сама, – но им глядела,
и вещие его бока
то разжимала, то сжимала,
как музыка свое начало,
как радужка вокруг зрачка.

III

И мы пойдем, как заклинанье,
в кошачье зрение, в нигде,
в тень, отразившую сиянье,
в сиянье тени на воде:
душа венчает поколенья.
как сон, враждебный пробужденью,
венчает бодрствующий день, –
и зеркальце летит над нами,
держа в волшебной амальгаме
лица невиданного тень.

IV

Как если бабочка ночная
влетит – и время повернет,
и, что-то отражать скучая,
то вычеркнет, то отчеркнет –
вас не тянуло обернуться,
расплескивая жизнь из блюдца,
туда, где всё произошло?
где облика немая сцена
неповторимо неизменно
глядит в Нарциссово стекло.

V

Но, быть застигнутым рискуя,
он мириады подыскал
порхающих почти вплотную
увеличительных зеркал.
Когда крупица отраженья
внушит ребенку подозренье
о том, что зрительнее глаз, –
скорей, чем мы отдернем руку,
в малине увидав гадюку,
он от себя отдернет нас.

VI

Но горе! наполняясь тенью,
любя без памяти, шагнуть –
и зренье оторвать от зренья,
и свет от света отвернуть! –
и вещество существованья
опять без центра и названья
рассыпалось среди других,
как пыль, пронзенная сознаньем
и бесконечным состраданьем
и окликанием живых...

VII

Свеча бесценная, кошачья!
Ты наполняешь этот дом,
с которым память ходит плача,
как сумасшедший с фонарем

Selva selvaggia¹

Триптих из баллады, канцоны и баллады
I. Проводы

Памяти Михаила Хинского

Из тайных слез, из их копилки тайной
как будто шар нам вынули хрустальный –

и человек в одежде поминальной
несет последнюю свечу.
И с тварью мелкокрылой и печальной
душа слетается к лучу.

– Ты думаешь, на этом повороте
я весь – разорванная связь? –
я в руку взял
то, что внутри вы жжете,
и вот несу, от света хоронясь.

И я не воск высокий покаянья,
не четверговую свечу,
но малый свет усилья и вниманья
несу туда, где быть хочу.

Промой же взгляд, любовью воспаленный,
и ты увидишь то, что я:
водой прекраснейшей, до щиколоток влюбленной
полна лесная колея.
Гляди же: за последнюю свободу,
через последнюю листву,
по просеке, по потайному ходу,
раздвинутому веществу,
ведут меня.

И, сколько сил хватило,
там этот свет еще горит,
и наших чувств темнеющую силу
он называет и благодарит.


II. Возвращение блудного сына

1

Иди, канцона, как тебе велят,
как в старину, когда еще умели,
одним поступком достигая цели,
ступить – и лечь.
И лечь к купели, у Овечьих Врат,
к родному бесноватому народу,
чтоб ангела, смущающего воду,
уже упавшим сердцем подстеречь.
И если впрямь нам вручена свобода –
ступай туда, где нечего беречь.
Мне часто снится этот шаг и путь,
как вещь, какую в детстве кто-нибудь
нам показал и вышел. И она
не названа, но кровью быть должна,
и с нею жить, и с ней держать ответ.
И путь смущенья и уничтоженья,
который, может быть, и я пройду –
но ты пройди, канцона. Если ж нет
в тебе терпенья – нет и нам прощенья,
и мы лепечем, как дитя в бреду,
и променяли хлеб на лебеду.

2

Да, как дитя, когда оно горит
в жару предновогодней скарлатины,
и будущего узкие картины
летят, как полоумный серпантин,
и в нем старуха. Шаркает, свистит,
внимательней, чем Гауф нас п

Selva Selvaggia¹
Triptyque de ballade, canzone et ballade
I. Adieu à la

mémoire de Mikhail Khinsky

Des larmes secrètes, de leur tirelire, c'était
comme si une boule de cristal nous avait été apportée -

et un homme en tenue funéraire
porte la dernière bougie.
Et avec la créature, l'
âme aux petites ailes et triste vole vers la poutre.

«Pensez-vous que
je suis tout à fait rompu à ce tournant ? -
J'ai pris dans ma main
ce que tu brûles à l'intérieur,
et maintenant je le porte, me cachant de la lumière.

Et je ne suis pas une cire de grande repentance,
pas une bougie du jeudi,
mais une petite lumière d'effort et d'attention que
j'apporte là où je veux être.

Lavez vos yeux, enflammés d'amour,
et vous verrez ce que je suis: la
plus belle des eaux, la
piste forestière est pleine aux chevilles d'un amoureux .
Regardez: pour la dernière liberté, à
travers le dernier feuillage, le
long d'une clairière, le long d'un passage secret, une
substance séparée,
ils me conduisent.

Et,
autant que la force était suffisante, cette lumière brûle encore là-bas,
et
il appelle nos sentiments la force obscurcissante et merci.


II. Le retour du fils prodigue

1

Go, canzona, comme on vous le dit,
comme autrefois, quand vous saviez encore comment
atteindre votre objectif en une seule action, faites un
pas et allongez-vous.
Et allongez-vous aux fontaines, aux portes des moutons,
aux démoniaques indigènes,
pour que l'ange, embarrassant l'eau, avec son
cœur déjà déchu, guette.
Et si la liberté nous a été confiée,
allez là où il n'y a rien à protéger.
Je rêve souvent de cette étape et de ce chemin,
comme une chose que quelqu'un
nous a montré dans l'enfance et est parti. Et ce n'est
pas nommé, mais ce doit être du sang,
vivre avec lui et répondre avec lui.
Et le chemin de l'embarras et de la destruction,
que, peut-être, j'irai aussi -
mais vous partez, en Arizona. S'il n'y a
pas de patience en vous, il n'y a pas non plus de pardon pour nous,
et nous bavardons comme un enfant en délire,
et j'ai échangé du pain contre du quinoa.

2

Oui, comme un enfant, quand il brûle
dans la chaleur de la scarlatine Nouvel An,
et des images étroites de la future
mouche comme un serpentin fou,
et il y a une vieille femme en elle. Mélange, siffle, plus
attentivement que Gauf ne nous fait peur,
regarde dans le chaudron et racle la racine
et dit, de plus, un, un ...
Un toi, mon esprit. Mon ami,
tout le breuvage pour les jours de noms amers bouillonne .
Vous vous tenez au-dessus de moi, comme au-dessus d'un chaudron
avec des
bouffées de poumons, du verre brisé et une peau de grenouille à l'intérieur,
et dites: levez-vous ou mourez! -
mais mieux vaut se lever. Vous découvrirez en cours de route
que deviendra la sonnerie dispersée
et pourquoi il cherchait la mort.
En secret, en écartant les confettis,
rentrons à la maison. Allez, mon canzona,
comment il semble au patient qu'il s'est levé,
et le voici, bien qu'il y ait un cristal tout autour.

3

Va, va. Bardane, pruche,
ortie épiphanie de trois ans - à
juste titre pour des gens comme nous, à juste titre, des
amis ouvriront des prairies
en un clin d'œil. De vos empreintes de pas
, comme un oiseau, ce que nous avons dépassé boit,
et avec des voix humaines,
après avoir bu, c'est fait. Et puis:
- Tu vois, ton pain te mange comme une flamme.
Comme nous, vous n'irez nulle part.
Vous serez avec nous dans la forêt cachée.
Nous sommes ceux qui ont cligné des yeux comme une larme.
Et vous aimerez notre mort,
comme un vieux cercueil dans une sculpture coûteuse ...
Mais le flagellant, quand
il a effiloché le dernier fouet - avec ses derniers yeux,
il aurait levé son esprit par-dessus son épaule.
Alors toi, mon canzona, levez-vous. Et ici, la
route sera absorbée par les élèves
et la maison pointue se redressera.
Et qui nous a dit que nous allions mourir?

4

Et le fils prodigue s'est réveillé sous le porche,
où
il s'était couché hier, ne sachant comment avouer qu'il n'était pas encore mort. Les ménages se
pressent au cœur, aux fenêtres, sur le porche!
Mais qui, comme un cœur, lui
sort avec son père ? - et devant lui
il tombe, comme un miroir tordu,
et touche les rides de son visage: n'est-ce
pas moi qui ai vécu, n'est-ce pas moi qui étais eau
et me reflétais à la fin ...
Et il a pitié et caresse le berceau.
Et la police semble bouger:
«Où que vous soyez, vous étiez, comme un rayon dans un rayon,
un cri brûlant sur mon épaule.
Alors levez-vous et écoutez et dites derrière moi:
Oui, je crois, et je sais, et je possède,
comme le sang vivant, le chemin fermé des
ténèbres chaudes, où, pleurant sur
moi - même , sonnant: - Je vous précéderai en Galilée! -
nous, comme le dernier aveugle, allons -
comme la vue faite par la substance.

5

Au revoir canzona.
Ne vous laissez pas prendre par un esprit fier, pour ne pas discerner
des vêtements fins, des cheveux négligés.
Et
si vous rencontrez un ami, inclinez-vous devant lui, comme Dieu a jugé, comme les gens l'ont enseigné,
comment le cœur s'est brisé et a grandi ensemble.
Et inclinez-vous et redressez-vous sans larmes.


III. La ballade de la suite

Et le voyageur fatigué murmurait contre Dieu.
ASPIC.
Dans les steppes désertiques de la terre arabe ...
M.Yu.L.
Il a marché de Béthanie à Jérusalem ...
B.L.P.

C'était à la fois effrayant et froid dans la forêt.
Où est-il allé? Et pourquoi le
maintiennent-ils en poids , à court d'eau
dans un verre insensé, en verre de nature,
par faiblesse: soudainement roulent comme du mercure.
Et il marchait, et il avait peur d'essuyer ses larmes.

Et il n'y avait pas de temps: même au-delà de l'aulne -
et le vent poussera, comme la ville au-dessus,
et l'âme tremblera à cause des aboiements d'un chien.
Et la vie faible, s'endormir à table,
grincer dans les braises , hurler dans la pipe,
va à nouveau, comme un enfant, se pencher vers vous.

Mais d'abord, quiconque s'est endormi dans la maison se réveillera,
entendra qu'un grondement est devenu une voix,
regardera les fenêtres et se retrouvera à l'entrée
avec un visage qui dit: je suis l'esprit et la liberté,
je suis tout ce que vous n'avez pas devant vous.
Mais le pain n'est pas dommage, et vous entrez.

Et pendant longtemps, alors qu'il disparaissait encore,
et il savait qu'il était tombé, et il a renversé le verre,
comme le vieil homme, étonné par sa
faible longévité, le demande , comme l'amant veut
le renverser, étant seul,
mais il n'a pas demandé, et ne s'en est pas souvenu. -

Mais pendant longtemps, alors qu'il disparaissait encore
et que cette populace rampait devant lui,
qui a honte de la vue d'un homme,
et dans les creux, et dans les trous, et dans les fissures, ça se multiplie -
et ici ça rampait, pas honte de ses yeux,
comme s'il ne vivait pas et ne était avec nous. -

Pendant si longtemps, alors qu'il disparaissait encore,
il ne cessait de répéter: Vous êtes tout ce que je n'ai pas reconnu,
vous êtes l'esprit et la liberté, vous êtes plein de vision,
je suis l'apparence du saignement.

Et puis ça sonna, le coupant:
- Je suis esprit et liberté, mais tu es un triomphe.

¹ Selva selvaggia - fourré fréquent (it.). D'après un vers de Dante ("Enfer", I, 5): une description de l'espace dans lequel commence l'action de la "Divine Comédie".